ненароком, однако весьма болезненно мазнув Рихтманшу по щиколотке.
– А что с ним не так? – от неожиданности Рихтманша отступила назад – минутная слабость, которой Зинаида Петровна не преминула воспользоваться.
– А то, – зашипела старуха, – что его оргии отвратительны. Я не могу спать под звуки этих нескончаемых фрикций.
Зинаида Петровна Рихтманшу не выносила. Всякий раз, сталкиваясь с молодой (хотя не такой уж молодой) соседкой, она чувствовала густой женский запах. Сладкая пряность жизни была омерзительна. В Рихтманше всего было с избытком: скулы слишком острые, смех слишком громкий, вырез на платье слишком низкий. “Когда она идёт, – записала как-то Зинаида Петровна в своём дневнике, – её ляжки издают звук падающих на разделочную доску кусков сырого мяса. Помпадурша”. “Помпадурша” работала в городской администрации, и, как подозревала Зинаида Петровна, управы на неё не было. Но в сложившихся обстоятельствах связями пренебрегать не стоило. Вдвоём они могли отправить распоясавшегося Казанову в нокаут, распять на кресте общественного порицания, стереть с лица земли …
На фразе про фрикции Рихтманша расхохоталась. Чуть погодя посоветовала Зинаиде Петровне обсудить это лично с Михаилом, а её, ради всего святого, оставить в покое.
– Дюбарриха! – прошипела Зинаида Петровна в захлопнувшуюся дверь и отправилась на третий этаж.
От Зуйкиных толку тоже не было. Зуйкина-мать бессмысленно лупила на Зинаиду Петровну свои коровьи глазищи и никак не могла понять, о чём речь. На руках её в крике заходился младенец, по вылинявшей футболке расплывались молочные пятна. С Зуйкиным-отцом вышло ещё хуже. Услышав про оргии, он побагровел и послал Зинаиду Петровну куда-то, куда она не расслышала, потому что Зуйкины-дети крутились под ногами, визжали и сбивали с мыслей.
– Я бы на вашем месте тест ДНК сделала. Охота вам растить чужого ребёнка?! – расчехлив последний бронебойный снаряд, Зинаида Петровна выскользнула на лестницу и на всякий случай блокировала тамбурную дверь палкой. За ней никто не гнался.
Пузырёва не открыла. Ермолова тоже – шляется где-то в ночи со своей шавкой, ищет приключений. Идти к Кузьминым было бессмысленно. Они жили на последнем этаже и едва ли подозревали о разврате несколькими пролётами ниже. Но Зинаида Петровна закусила удила. Она долго жала на кнопку звонка и, когда на пороге появился Кузьмин, похожий на привидение, с серым от усталости лицом и воспалёнными глазами, вывалила на него всё и сразу. Напомнила и о своих заслугах перед областной – да что там областной – российской, чтобы не сказать мировой медициной. Сказала, что из-за попустительства именно таких, как он, да-да, он, Кузьмин, порок блаженствует на свете, а она, Зинаида Петровна, всю жизнь отдавшая заботе о других, вынуждена страдать от бессонницы.
– Саша, кто там? – послышался хрипловатый женский голос.
– Маруся, спи, милая, спи, это деньги на шлагбаум собирают. – Кузьмин выглядел спокойным, будто принимать вечерами выживших из ума старух было для него делом привычным. – Зинаида Петровна, дорогая, ну вы же … эм-м-м … врач, знаток не только телесных, но и душевных человеческих недугов. Возможно, имеет смысл поговорить с … эм-м-м … Михаилом лично, по душам? Тет, так сказать, а тет, с глазу, как бы это точнее выразиться, на глаз? Может, удастся прийти к какому-то компромиссу, консенсусу? Вы вообще пытались вступить с ним в контакт?
– Какие компромиссы, Александр Николаевич, какой контакт? – взвилась Зинаида Петровна. – Чтобы я, порядочная женщина, компроментила себя, компроментовала, компроментитировала общением с этим мерзавцем? Нет уж, Александр Николаевич, будьте добры вы, как его сосед, как мужчина, в конце концов, объяснить этому Казанове правила здешних этикетов. А моей ноги в его притоне не будет! И если вы завтра же, я настаиваю, завтра же ничего не предпримете, то будете последней тряпкой, какой, впрочем, и являетесь.
Кузьмин дождался, когда за Зинаидой Петровной закроются двери лифта, вздохнул с лёгким чахоточным присвистом и тихо прошёл на кухню. Не зажигая свет, налил себе рюмку водки. Выпил залпом.
Этой ночью Зинаида Петровна снова бодрствовала. Она давно уже перетащила (не спрашивайте как) свою кровать с панцирной сеткой в маленькую комнату, чтобы лучше слышать всё происходящее наверху. Но сейчас, как назло, царила абсолютная, космическая тишина. Зинаида Петровна сверлила потолок взглядом, представляя, как у неё над головой в жидком свете фонаря вздымается под тонким одеялом груда рельефных мышц. Как медленно, в такт дыханию, поднимается и опадает могучая грудная клетка. Как тяжёлая рука с тонкими, такими медицинскими пальцами обвивает плечи той, кто спит рядом. Уснула Зинаида Петровна под утро и спала крепко, как не спала уже давно.
…Забросив дневник наблюдений и утратив интерес к жизни Зуйкиных, Пузырёвой и даже Рихтманши, Зинаида Петровна потеряла счёт времени. Целыми днями она сидела на кровати в ожидании “представления” над головой. Но представление не начиналось – из квартиры Ипатова не доносилось ни звука.
Звонок заорал около семи вечера. Лаял, как беснующийся на цепи, охрипший сторожевой пёс. Тяжело опираясь на палку и еле переставляя онемевшую ногу, Зинаида Петровна добрела до двери и, не раздумывая, чего с ней никогда прежде не случалось, распахнула её. На пороге стоял Ипатов с букетом белоснежно-девственных тюльпанов.
– Зинаида Петровна, – он смешно растягивал гласные, – вы это, простите, мне тут сказали, что я вас типа чуть до сердечного приступа не довёл. Ну, не сердитесь. Я вот уезжаю, и это, ну, не сердитесь, в общем. У меня бабушка есть, была то есть, – вы на неё чем-то похожи. Такая же, это, строгая. И всякого, там, не любила. Ну и вот. Короче, это вам.
Зинаида Петровна зарылась лицом в тугие, пахнущие морозом молочные бутоны и вдруг неожиданно для себя засмеялась по-девичьи, как юная барышня, только что получившая первое приглашение на каток. Она смеялась всё громче и громче, и смех этот, начинавшийся так тихо и даже серебристо, вдруг перешёл в вой, отвратительный и бабий. Она хотела ответить, сказать что-то подходящее случаю, но внезапно увидела, что вместо проклятого Казановы перед ней стоит завотделением, только совсем молодой, каким она помнила его полвека назад, когда завотделением он ещё, конечно же, не был. Он смотрел на неё ласково и беззвучно шевелил губами: “Жанна д’Арк, ты моя Жанна д’Арк”. А за его плечом откуда ни возьмись выросла Рихтманша в высоком пудреном парике, в алой парче с фижмами и бархатными мушками, рассыпанными по трепещущей смуглой груди. Плавно перебирая тонкими руками в звенящих браслетах, танцевала на лестничной клетке Мата Хари с лицом несчастной Пузырёвой, а Ермолова в высокой золотой короне и прозрачной тунике восседала на невесть откуда взявшемся троне и гладила свою болонку, из
